Расстояние измеряется километрами. И минутами. И треками. Еще расстояние измеряется буквами, сложенными в слоги, в слова, в предложения. И сигаретами. Выкуренными, сломанными. И несказанными вслух мыслями.
Я сижу в макдональдсе за нетбуком и жду, когда обнаружится вайфай. Рюкзак тяжелый, но я теряюсь среди таких же, как я – только с поезда, пропахших задымленными тамбурами и душным плацем с этими идиотскими простынями и полотенцами, которые вечно теряются где-то под столиками. Пахнет привычными чизбургерами и картошкой, стоит ей остыть – как резина тянется и рвется во рту. Кеды в пыли, и больше всего мне хочется вытянуться на горячем песке и задремать, пока солнце, уже уставшее сжигать всё вокруг своей неуемной любовью, медленно оседает в соленые волны.
Еще мне страшно. Как страшно – так ссут первоклашки в первый школьный день или когда опаздывают на урок со строгим учителем. Или когда надо первый раз со сцены читать стихи, а из головы вылетают эти дурацкие частушки и строчки Пушкина о Лукоморье, цепях и золоте. Пью дешевый привычный кофе и даже не смотрю, что там в сети. Просто щелкаю на авось по тачпаду. Мне даже курить не хочется – вылезать в душный дворик с раскаленными железными стульями откуда-то из средневековых пыток, чтобы сел – и кожа слезла. Жаркое лето. Была такая анимешка что ли, с каким-то намеком на хентай или около того – крутили по 2х2. Или мтв? К черту. Щелкаю с фотки на фотку и жду. И, наконец, вижу твою черную майку среди очередного наплыва пассажиров с поезда.
Я думал, что, скорее всего, будет это нелепое-неловкое, когда каждый думает, как бы начать с нужного. В голове каракули, на лице – идиотская лыба. Я встаю, как бы небрежно и устало ставлю кофе на стол, лихорадочно соображая, что дальше-то. А ты просто улыбаешься мне и крепко обнимаешь. Мы замираем посреди бесконечно меняющихся фигур, и я чувствую только, как ровно и спокойно стучит твое сердце, близко-близко. И сразу всё встает на свои места. Я нерешительно касаюсь ладонями твоей спины и вдруг очень четко понимаю, что я, и правда, вернулся домой.
Расстояние измеряется километрами. И выпитым алко и кофе. И съеденными таблетками, и нарисованными линиями на документах на очередном совещании, когда диктофон дожирает второй запас батареек, а голоса сливаются в единый нестройный хор-жвачку. Ту самую, неубиваемую, которую я набирал в супермаркете, а на меня косились охранники, будто я уже готов пронестись через кассы, не заплатив, или решил скупить все их запасы и отправить в Африку голодным детям. Нет еды, так пусть хоть что-то пожуют.
Расстояние измеряется маркёрами, связывающими две точки, так, чтобы случайно наткнуться глазами на какую-то мелочь, типа там имени персонажа в книге или марки авто в новостях, и губы сами тянутся в улыбку, какую-никакую: когда на карту втыкаешь флажок, след всё равно останется. Даже если вытащить и выкинуть в дальний угол или ящик стола. Всё равно взглядом зацепит крохотная отметина. Поэтому я люблю свои шрамы – не забывать. И светлое, словно выбеленное, выжженное пятно на левом плече, в котором никто никогда не узнает кораблик – вечное? Трогаю его подушечками пальцев. В таких следах расстояние тоже измеряется.
А еще расстояние измеряется во мне. Изменяется во мне. Изгибается. Спотыкается, дергается, как кардиограмма какой-то сумасшедшей аритмии. Стабильно сжимается и замирает, но бьется. В этом мое волшебство, наверное. В не запутывающихся наушниках и нервной нити пульса, когда сердце качает кровь, едва не захлебываясь, но вытягивая на последнем. Когда тупая боль и сжимающиеся легкие, отекающие без кислорода, и мутные пятна перед глазами. И еще шаг, два, три – хватаю губами воздух и стискиваю пальцами собственное запястье. И вот оно – на, кажется, отчаянном порыве всё-таки оживает. И можно отдышаться и идти дальше. Сокращая это злоебучее, трижды проклятое расстояние, понемногу, по миллиметру, по куплету, по затяжке, по обжигающей капле. Снова и снова. И до конца.