Все более значимым мотивом официозного дискуса становится апелляция к некоему «моральному большинству» как носителю нормативной позиции. Характерными ее чертами становится установка на ретрадиционализацию общества, опору на вековечно присущее, характерное для «золотого века» общественной морали, от которого современные «испорченные» люди отошли или были уведены зловредной пропагандой.

О том, как жертвами этой установки становятся матери, какие требования предъявляются к ним рассказывает Ольга Исупова в своей статье. Текст предваряет предисловие известного специалиста в области гендерных исследований Ирины Тартаковской, вводящее в контекст работы.
читать дальше
Предисловие

31 октября 2013 года в Самарском гендерном центре при поддержке Фонда им.Генриха Белля состоялся экспертный семинар «Новая гендерная идеология: вызовы консерватизма и стратегии сопротивления». В семинаре приняли участие профессор Европейского университета в Санкт-Петербурге Елена Здравомыслова, старший научный сотрудник Института Демографии НИУ ВШЭ Ольга Исупова, профессор НИУ ВШЭ Елена Омельченко, доцент НИУ ВШЭ Жанна Чернова, научный сотрудник Европейского университета Екатерина Бороздина, зав сектором Центральной Азии Центра изучения Центральной Азии, Кавказа и Урало Поволжья Института Востоковедения РАН Игорь Савин.

В научном форуме также приняли участие научный сотрудник Информационно-аналитического центра «Сова» Ольга Сибирева, зав.кафедрой НИУ ВШЭ Ирина Козина, профессор Самарского госуниверситета Ирина Саморукова, доцент Самарского госуниверситета, директор Самарского гендерного центра Людмила Попкова, старший научный сотрудник Института социологии РАН Ирина Тартаковская, независимый исследователь Валерий Созаев.

Целью семинара было обсуждение актуальных вопросов современной гендерной политики в условиях меняющейся политической ситуации.

В результате выступлений участников и общей дискуссии сложилась общая картина противоречивого общества, в котором регулирующие гендерные отношения дискуры очень сильно расходятся с реальными практиками поведения граждан – такую социальную ситуацию лучше всего можно описать термином «ОБЩЕСТВО ЛИЦЕМЕРИЯ».

Продвигаемая государственными органами и религиозными институтами консервативная идеология стала претендовать на гегемонию (в том смысле, в котором ее понимал А. Грамши). Она опирается при этом на активную поддержку консервативной части гражданского общества. Участившиеся за последнее время контакты с зарубежными Pro-life-организациями и периодическое получение от них ресурсной поддержки делает российские общественные объединения этого профиля частью глобальной консервативной сцены.

Дискуссия об абортах при этом является важным фокусом приложения сил консерваторов, поскольку позволяет переводить регуляцию гендерных отношений (в частности, репродуктивных прав) в категорию обеспечения «нашего будущего». Вообще, в современной консервативной риторике прагматические аргументы очень сильно перемешены с ценностно-нагруженными и даже религиозными – о чем говорит, в частности, введение в активный политический оборот термина «кощунство». Другим важным сюжетом культурной войны на почве гендерных отношений служит государственно поддерживаемая гомофобия, и в этом смысле Россия также является частью международной арены.

Эти общественные организации не созданы по указаниям сверху, можно говорить о наличии низовой консервативной мобилизации, которая, однако, не добилась пока идеологической и культурной гегемонии, поскольку сталкивается с достаточно заметным контргегемонным протестным дискурсом. В то же время, яркие протестные выступления (как, например, акция Pussy Riot), в свою очередь, могут провоцировать консервативную мобилизацию. Степень интенсивности этой мобилизации также связана с электоральным циклом, и совпадает с кризисом легитимности власти и усилением авторитаризма.

Этот феномен частичного консервативного реванша не является новым в истории, он описан в исторической и социологической литературе. Как правило, он совпадает с демонтажом социального государства, что характерно и для современной России: урезание многих социальных сервисов, очевидно, планируется компенсировать за счет переложения их функций на традиционную семью, которая сама возьмет на себя, например, поддержку пожилых людей (отсюда прозвучавшие в Госдуме призывы к возрождению трехпоколенной семьи), а также по собственной инициативе станет (относительно) многодетной. Предложение о многократном повышении пошлин для разводящихся супругов, в частности, говорит о том, что государство в своей пронаталистской политике переходит с языка помощи и поощрения на язык угроз. Происходит политизация родительства, характерная и для советской гендерной политики.

При этом реальные практики приватной жизни (организация семьи, рамки сексуального поведения, желаемое число детей) самых разных слоев населения очень далеки от желаемых консерваторами, даже если на словах «традиционные ценности» приветствуются и одобряются. Граждане по-прежнему ожидают от государства патерналистской политики, и готовы бороться за положенные им блага (например, материнский капитал) самыми разными способами, от судебных процессов до создания общественных объединений, добивающихся конкретных социальных целей. Впрочем, как показывает практика, такие социальные движения оказываются успешными, только если есть конкретные государственные или частные институты, заинтересованные в реализации их целей (например, введению квот на экстрокопоральное оплодотворение очень способствовало лоббирование со стороны оказывающих эти услуги клиник).

Новым важным, еще очень малоисследованным фактором современной российского гендерного порядка является также интенсивная миграция из стран ближнего Зарубежья. По оценке экспертов, в современном потоке мигрантов в Россию женщины составляют не менее 40%. Часть мигрантов является носителями более традиционных ценностей, однако, попадая в российский контекст, эти ценности начинают разнонаправлено изменяться: некоторые женщины эмансипируются и вестернизируются, для других, напротив, большую роль начинают играть их национальные и религиозные идентичности.

Изменяется и российский рынок труда, на котором получают постепенное распространение прекаризованные формы занятости (т.е. такие, которые могут быть расторгнуты работодателем в любое время, с урезанными правовыми и социальными гарантиями). Исследования показывают, что значительной частью прекариата являются женщины, которые гораздо легче соглашаются на нестабильную работу с негарантированным заработком. Это тоже новый гендерный феномен, нуждающийся в дальнейшем изучении и осмыслении.

В статье Ольге Исуповой содержатся важные размышления о современных требованиях к ответственному материнству.

Ирина Тартаковская

* * *

Ольга Исупова, PhD в социологии (Университет Манчестера, 2000), доцент, старший научный сотрудник Центра демографических исследований Института демографии НИУ-ВШЭ.

Разговоры о материнстве в русскоязычном интернете в последнее время приобретают все более остросоциальное звучание. И это неудивительно, ведь многим, знающим ситуацию изнутри, о материнстве остается только материться (простите за игру слов). Хотя женщины, дети которых родились в советскую эпоху, или даже в начале 1990-х годов, не устают повторять, что тогда растить детей было гораздо труднее, и нынешние матери просто не понимают своего счастья (ведь у них есть памперсы, стиральные машины-автоматы, и в магазинах “везде все есть”), но им не удается убедить более молодое поколение в том, что оно “растворено в счастье материнства” и проблем никаких нет. Наоборот, восприятие современной ситуации многими мамами детей 2-10-ти лет как-то по-новому трагично. В этой статье я попытаюсь проанализировать, что же изменилось в общественных практиках и идеологии “выращивания” детей, и что же так не нравится многим современницам.

Со времен выхода повести «Неделя как неделя» Натальи Баранской (1969) прошло 44 года. В буднях типичной российской работающей матери за это время изменилось очень многое, или же не изменилось совсем ничего? Ведь что-то стало намного легче (организация быта семьи – многие дела механизированы, сфера услуг и питание вне дома гораздо более развиты), но что-то стало и заметно хуже. Многие считают, что это практики общественного воспитания и образования детей и другие стороны жизни родителей с детьми, которые раньше в большей степени брало на себя государство. Впрочем, тут дело не только в том, что в прежние времена государство лучше выполняло эту свою работу (вполне возможно даже, что оно выполняло какую-то ее часть и хуже), а в изменении культурных практик и представлений относительно того, что же такое мать, и что она обязана делать для ребенка. Представлений, формирующих нашу жизнь, возможно, в большей степени, чем нам того хотелось бы.

Материнство никогда не было нетрудным занятием. Всегда, для того чтобы вырастить ребенка, приходилось не спать ночами, мыть, кормить, переодевать… Однако еще в начале 20-го века для большинства россиянок, живущих в деревне, просто потому, что у них не было возможности по-настоящему эффективно контролировать здоровье ребенка, а тем более его образование, реальный их трудовой вклад именно в материнство был не так уж и велик – по сравнению, например, с тем, как тяжело и постоянно им приходилось трудиться в домашнем/сельском хозяйстве. И да, дети у них гораздо чаще рождались – но и гораздо чаще умирали. В условиях неразвитой медицины и периодически повторяющегося голода в связи с неурожаем или по другим причинам, важным было выживание семьи как целого, а не отдельного ребенка.

В демографии есть понятие цены воспроизводства населения – она высчитывается, исходя из того, сколько живых детей рождается для того, чтобы до взрослого населения дожили те примерно два ребенка на пару, которые нужны, чтобы население не сокращалось… Эта цена еще в 1913-м году даже у крестьян Московской области рассчитывалась с учетом того, что примерно треть рожденных детей умирала на первом году жизни. И ясно, что в такой ситуации, хотя многие родители любили детей, как и сейчас, своего ежедневного времени каждому отдельному ребенку они уделяли гораздо меньше.

Конечно, с уменьшением числа детей в семьях, а также с введением в практику прививок и антибиотиков, цена воспроизводства радикально снизилась. У родителей появились эффективные средства контроля за здоровьем детей, а также высвободидось свободное время для каждого ребенка именно в связи с тем, что их стало меньше. Однако, советский гендерный контракт “работающая мать” (см. Анна Темкина и Анна Роткирх Социс. 2002. No П. С. 4-15), сформировавшийся в 1930-е годы и существовавший, с некоторыми модификациями, до самого момента распада Советского Союза, подразумевал, что женщина сочетает выполнение ролей работника и матери – именно эти ее занятия должны были считаться основными, оба являлись равно значимыми, причем и то, и другое – было ее долгом перед Родиной, а отнюдь не личной прихотью (или личным выбором).

Это означало, что у каждой женщины в идеале должны быть дети – но и то, что каждая женщина в идеале должна работать. И ее социальная роль работника не менее важна для государства и общества, чем ее материнская роль. Конечно, все это существовало прежде всего на уровне нормативных “мэйнстримовских” репрезентаций, то есть культурных представлений о том, какой должна быть “настоящая женщина”. В жизни было много вариантов, например, неработающие жены номенклатурных работников, сотрудников посольств и военных, но это воспринималось скорее как исключение из некоего правила.

Практики женской платной работы тоже менялись, и к 1980-м годам существовало множество рабочих мест, где можно было месяцами сидеть с ребенком на больничном, а в течение рабочего дня шить, вязать или ходить за покупками. При этом материнская “функция” женщины именно в это время начала вновь преувеличиваться и превозноситься, как ее “естественное предназначение”. Однако главным в течение всего периода времени с 1930-х по 1980-е годы оставалось именно предписываемое обществом сочетание ролей работника и матери/хозяйки дома.

Важно отметить, что это предписывание со стороны государства подкреплялось и реально, и символически – развивалась система яслей и детских садов, а на зарплату матери с детьми, даже если на работе от нее было мало толку, поскольку она часто сидела с ними на больничном, можно было пусть бедно, но жить и при отсутствии мужской финансовой поддержки.

Конечно, на уровне репрезентаций и лозунгов система детсадов работала гораздо лучше, чем в реальности – однако, символические представления тоже имеют значение, и ощущение, что ребенок рождается и растет не только для самой матери (и отца, если таковой присутствовал в ситуации), но и для общества и государства, было распространено. С этим ощущением (а также с “пережитками” общинного уклада жизни) были связаны ожидания помощи со стороны окружающих, как на уровне повседневных мелочей, так и в кризисных ситуациях. В этом отношении весьма красноречив знаменитый фильм “Подкидыш” конца 1930-х годов, который сейчас, с позиции постоянно артикулируемого роста числа преступлений против детей и кампании “дети без присмотра”, воспринимается совершенно не так, как он, видимо, должен был восприниматься в Советское время. Ведь сколько абсолютно незнакомых людей совершенно естественным образом помогли девочке – главной героине фильма!

Такие сюжеты должны были создавать у людей чувство безопасности и возможности полагаться на социальную солидарность как в воспитании детей, так и даже в отношении их выживания. То есть степень контроля за детьми (а, значит, и ответственности за них), хотя и выросла, по сравнению с дореволюционным крестьянским бытом, продолжала оставаться достаточно низкой, по современым представлениям.

Еще в 1960-е и даже, по многим свидетельствам, в 1970-е и 1980-е годы дети, в большинстве своем, огромную часть времени проводили на улице одни без родителей, начиная с 4-6 лет. Братья и сестры лет с 7-8 забирали младших из детского сада и яслей и сами отвечали за них до прихода родителей с работы. Существовали секции и кружки, и дети их посещали, но, как правило, ходили они везде самостоятельно, за ручку их никто не водил. Если с кем-то родители на регулярной основе “вместе” делали домашние задания, это было исключением из правил, в котором стыдно признаться.

Школа и детский сад, в целом, тоже были рассчитаны именно на “общество работающих взрослых”, то есть на семьи, где работают и папа, и мама. Конечно, были родительские комитеты, и деньги на что-нибудь они всегда собирали, и помогать “своим трудом” периодически приходилось, но масштабы этого, а главное, ощущение “законности” таких требований, были поневоле меньше, так как у родителей, в общем случае, было мало свободного времени, а дети, с другой стороны, и воспринимались, и реально были (в результате всех описанных практик) более самостоятельными, чем сейчас.

Что касается школ, то в период примерно с 1960-х годов практика оставления на второй год там стала практически исчезающей, это не приветствовалось на уровне школьного начальства, и учителя вынуждены были сами ”тянуть” отстающих детей, помогая им учиться, причем во многих случаях совершенно бесплатно, по крайней мере когда речь шла о коллективных дополнительных занятиях для отстающих, особенно в младшей школе. Да, можно было вызвать родителей в школу и попросить “повлиять”. Но не ожидалось, что родители вместо школы научат ребенка сами, или наймут репетитора (а сейчас, детские дома просят от благотворителей не только одежду и игрушки, но и репетиторов (!) для детей — то есть, получается, что без родительской помощи и только в результате действий учителей как таковых выучиться в принципе невозможно).

Итак, матери жили, конечно, трудно. Они бегали по очередям, “доставая” дефицитные продукты питания и промтовары. Они, как правило, работали 8-часовой рабочий день. Когда ребенок рождался, они растили его без памперсов, и стирка пеленок, а также уборка и приготовление пищи занимали большую часть их времени, особенно если им не помогали бабушки – а бабушки помогали больше, чем сейчас, но не у всех они были или жили рядом. То есть материнство (или, скорее, в целом, женские “обязанности” матери семейства) продолжали быть очень тяжелым делом, поглощающим всю энергию человека чуть ли не более, чем на 100%. Но все это как-то стихийно вырастало из в общем-то реальных сложностей жизни, просто, по сравнению с крестьянками, произошло некое перераспределение, желанное для большинства, усилий из сферы обеспечения наличия картошки на огороде в область физического ухода за ребенком, поскольку теперь это в большей степени позволяло, с помощью более эффективной медицины, гарантировать его выживание и не рожать, говоря цинично, “запасных” детей.

Однако, между кормлениями многие матери к грудным детям вообще не подходили, как бы ребенок ни кричал, ну или подходили только при очень уж упорном крике – прежде всего, по той причине, что надо все-таки было когда-то стирать пеленки и делать все остальное – но и рекомендации специалистов, например, доктора Спока, в общем-то были приспособлены именно к такому образу жизни, и предлагали, в ранних версиях, обращать внимание на крики только, если ребенок, не переставая, кричит 40 минут.

А через год, или два, или через несколько месяцев после рождения, ребенок отправлялся в ясли или передавался на полный день бабушке. А мама возвращалась на работу. Опять-таки, многим это не нравилось и они утверждали, что предпочли бы проводить больше времени со своими детьми. Но, как бы то ни было, перерыв в привычном образе жизни происходил не так уж надолго, и выбывание из “рядов строителей развитого социализма”, в общем случае, не предполагалось. Да и забыть рабочие навыки и умения за 4 месяца декретного отпуска, или даже за год отпуска по уходу за ребенком, сложнее, чем за те минимум три года, в течение которых многие матери в среднем отрываются от работы сейчас.

С момента передачи ребенка бабушке или его устройства в детский сад многие функции по выращиванию и воспитанию маленького человека брали на себя, в разных пропорциях в разных семьях, государство и родственные сети. Преувеличивая лишь слегка, можно сказать, что период материнства, как основного содержания повседневной жизни женщины, на этом кончался.

Что же мы имеем сейчас? На уровне репрезентаций и культурных представлений, которые во многом определяют и практики жизни многих людей, мы имеем некую чрезмерную вовлеченность матери в материнство (да-да, именно так) во многом, искусственно создаваемую и поддерживаемую.

А именно, возросли не только открытые и “закрытые” платежи в детских садах и школах, а также в области медицины, но все эти социальные институты теперь в гораздо большей степени рассчитаны на значительную вовлеченность родителей, и прежде всего матери, в сам процесс обучения ребенка.

Особенно это касается школы. Если раньше мамы, регулярно делающие уроки совместно с детьми, были исключением, то теперь это – правило, особенно в первых классах. То есть у человека этим занято по несколько часов ежедневно, включая выходные. Если раньше дети ходили на разнообразные дополнительные занятия самостоятельно, то теперь, по крайней мере в больших городах, особенно в Москве, их принято везде водить за ручку как минимум лет до 10, а многие родители не отпускают их никуда одних и до 13-ти, кто-то и до 18-ти лет.

При этом не водить на занятия становится все более невозможно на нормативном уровне – так живут “все”, и если ребенок не соответствует, у него не будет друзей. На улице дети тоже одни не гуляют, дворовых компаний нет, или они появляются уже в подростковом возрасте, и как правило, объединяются не по месту жительства, а по месту учебы. Соответственно, именно время мамы, если у нее нет помощников (а сейчас сравнительно чаще родственные сети в этом случае не срабатывают, по сравнению с 1960-ми – 1970-ми годами) поглощается различными связанными именно с развитием детей делами так, что практически не остается времени для работы.

При этом популярны различные секции “раннего развития” уже с 6-ти месяцев после рождения ребенка, и идеология интенсивного, всепоглощающего материнства (описанного Sharon Hays (1996, The Cultural Contradictions of Motherhood, Yale University Press)) навязывается всем через интернет (противники этой идеологии обозначают ее кратким выражением “тыжеМать”, где совершенно неслучайно все слова слиты воедино, но слово Мать все равно пишется с большой буквы) и повседневное общение.

Таким образом, с рождения ребенка более легкий, действительно, быт, освобождает женщину не вообще, а для того, чтобы кидаться к младенцу теперь уже на каждый писк, постоянно носить его на руках, а с 6-ти месяцев постоянно проводить с ним развивающие занятия – если не в специальных группах, то дома с помощью специальных игрушек и книжек. Далее, “перерыв” в работе достаточно часто перерастает в уход с работы вообще – поскольку даже оплачиваемый отпуск по уходу за ребенком теперь составляет 1,5 года, а очень многие “сидят дома” и три года, поскольку до этого времени практически нереально устроить ребенка в детский сад, и даже и в более старшем возрасте мест в садах хватает не на всех.

Ну а в 6-7 лет ребенок идет в школу, и тут не то что “наконец-то она сможет выйти на работу”, как утверждал стереотип прежней эпохи – наоборот, приходится с работы уходить и части тех, кто до этого времени все-таки поработать умудрился. При этом все большее количество статей, посвященных проблемам материнства, подразумевает неработающую, т.н. “профессиональную” мать. Что неудивительно, учитывая, сколько временных затрат подразумевает такое материнство.

А ведь в реальности большинство матерей по-прежнему работает. При этом на работе нельзя так относительно легко, как в 1980-е годы, отпрашиваться и/или выполнять часть домашних дел в рабочее время. С переходом к, так или иначе, все же разновидности именно рыночной экономики в России, произошла интенсификация деятельности и на рабочих местах тоже.

В результате от работающих матерей требуется, без всяких преувеличений, как минимум 150% тех временных и энергетических ресурсов, которыми они располагают. Причем это уже не только “обычаи”, распространившиеся спонтанно – они подкрепляются и законодательными актами и инициативами – о том, чтобы вплоть до 18 лет “дети” в вечернее время появлялись в публичных местах только в сопровождении родителей или опекунов (Санкт-Петербург); о том, что если ребенок был “без присмотра” и в это время стал жертвой преступления, то виноваты в этом сами родители; и т.д.

Если ребенок плохо успевает в школе или “плохо себя ведет”, если ребенок – инвалид, и мать не имеет возможности работать из-за ухода за ним, если мать обращается за пособием, которое ей не хотят платить, если она просто не нравится соседям – к ней приходят органы опеки и предлагают забрать ребенка в гос. учреждение. А поощрения существуют только денежные, и как правило довольно бесполезные, идеально-типическим в этом отношении многие эксперты считают “материнский капитал”, который трудно получить и еще труднее придумать – как использовать, в то время как повседневные потребности семьи государство не считает необходимым удовлетворять хотя бы процентов на 30 — как с помощью существенных по размеру пособий, так и услуг, помогающих матери в ее повседневной деятельности.

Почему же произошло такое развитие? Причины комплексные. С одной стороны, в первые постсоветские годы некоторые женщины по своей воле перешли к генедерному контракту “мать-домохозяйка”. Можно предположить, что они были заинтересованы в легитимации своего, на тот момент нового для российской реальности, статуса, и поэтому формирование такого усложненного образа материнства произошло по их желанию и при их активном участии. Интенсивное материнство стало базой и опраданием существования материнства профессионального.

Интересно, и, наверное, закономерно, что в современных условиях такое обращение женской энергии в область материнства, произошло не по “экстенсивному” пути, связанному с радикальным увеличением числа рождающихся детей (хотя среди профессиональных мам достаточно часто встречаются те, у кого трое-четверо детей, редко – больше, все-таки преобладают те, у кого два ребенка или даже всего лишь один), а по “интенсивному”, в соответствии с которым важнее не “количество”, а “качество” детей – по терминологии Гэри Беккера[1].

Таким образом, в период относительной свободы развития институтов, “школьное” поле формировали именно интенсивные матери, поскольку они являлись группой, наиболее заинтересованной в деятельности на этом поле. Остальные в это время продолжали по инерции полагаться на то, что институты, когда-то перехватившие у семьи некоторые из ее функций, так и будут продолжать их выполнять в том объеме, в котором они это делали раньше.

Тем временем институты модифицировались – сначала медленно, потом уже с заметной для всех скоростью – в сторону уменьшения “своей” доли перехваченных семейных функций. Отчасти под влиянием активных мам, которые сами горели желанием помогать детям делать уроки; этому же способствовали и рыночные механизмы/стремление экономить, в связи с которыми возникали идеи о том, что объем бесплатно предоставляемых государственных услуг, в том числе в области образования, надо минимизировать; и, наконец, в последние пару лет – в рамках “консервативной волны”, поддерживаемых государством идеологических изменений, направленных, в частности, на то, чтобы вновь сделать семью традиционной и даже архаичной, изменить доминирующий в обществе гендерный контракт [2] на “мужчина-добытчик+женщина-домохозяйка”, уже не вознаграждая за это (поскольку общество почему-то не хотело, даже при всех вознаграждениях, меняться в эту сторону достаточно быстро), а создавая ограничения и запреты. То есть как бы вынуждая работающую мать пожертвовать именно работой и стать матерью профессиональной.

Заодно и рабочие места освободятся, проблем меньше – кризис же. Но большинство женщин почему-то по-прежнему держится за свои рабочие места, практически любой ценой. Вероятно, иначе им будет просто не на что жить (ведь значительная часть детей в России растет в неполных семьях), ну или они не хотят существенного падения уровня жизни (и как их не понять, ведь все больше базовых услуг, бесплатность которых люди все-таки долго воспринимали как данность, становится платным).

В результате возникают социальные напряжения, характерные для одного из доминирующих в современной России контрактов “работающая мать”, связанные с тем, что и материнство, и работа претендуют на 100% их времени и сил, и выжить можно только за сет интенсификации труда на обоих рабочих местах, и все равно выполняя требования и там, и тут, только примерно наполовину.

Реакция на эту ситуацию может также разделяться на несколько типов – перфекционистки будут меньше спать и стараться выполнить все, что общество от них требует, как можно лучше; у других возникать невроз, что может выразиться в насилии над детьми или в алкоголизме, в результате семья, скорее всего, маргинализируется; и можно допустить, что большинство будет стараться минимизировать свои трудозатраты и на работе, и дома, игнорируя большую часть общественных требований.

Если это произойдет, мы вернемся к гендерному контракту 1980-х годов, только на новом уровне и немного с другим содержанием. Главным отличием будет то, что в то время идеология, с которой общество солидаризировалось лишь формально, в основном, присутствовала на рабочем месте, а сейчас идеологическое напряжение, наоборот, нарастает в семейной сфере. Соответственно, лицемерие и “итальянские забастовки” также можно ожидать именно здесь.

Какие конкретно формы они примут, сказать пока трудно. Многое будет зависеть от того, какие именно законопроекты в этой области будут приняты, и насколько строго они все-таки будут воплощаться в жизнь. Поскольку пока еще есть ощущение, что государство не заинтересовано в резком увеличении числа детей в детдомах, а матери не могут хронически перенапрягаться без протеста или какого-либо реального вознаграждения. Слишком много противоречий в тех “сигналах”, которые дает сейчас общество и государство молодым женщинам: с одной стороны, обязательно рожайте детей; с другой, “Ваш ребенок нужен только Вам”, и поэтому только Вы за него отвечаете и обязаны его всесторонне развивать; с третьей, развивать Вы должны не так, как Вам хочется, а так, как Вам диктует государство; с четвертой, когда он вырастает, оказывается, что вообще-то не Вы, а государство имеет преимущественные права на Вашего сына, и забирает его в армию… даже не вникая в детали и не будучи семи пядей во лбу а только поверхностно воспринимая всю эту противоречивую информацию, поступающую со всех сторон, многие молодые девушки предпочитают не связываться с процессом вообще и отказываются от деторождения.

А матери оказываются в ситуации логического парадокса, который, тем не менее, не для всех очевиден: вы родили ребенка, потому что сами этого хотели – значит, вы за него полностью отвечаете; значит, вы отвечаете за все, что от вас в связи с вашим ребенком потребует государство; и в конце концов оно и самого ребенка у вас заберет. Многие, четко не осознавая всех этих противоречий, просто начинают всегда и везде испытывать чувство вины, поскольку от них везде чего-то требуют, а соответствовать требованиям – невозможно. Мы виноваты в том, что родили детей, и должны быть вечно за это наказаны – такое впечатление характерно для значительной части российских матерей, а ведь это очень далеко от официальных, героически-глянцевых образов, соответствовать которым – невозможно…

Что касается “родителей номер два”, то есть мужчин-отцов, то с ними, как и раньше (но по-другому), все сложно. Если в дореволюционную эпоху у них была семейная власть и семейная ответственность (что не всегда обеспечивало даже простое физическое выживание детей, поскольку не все отцы могли, и не все хотели, добиться того, чтобы у семьи в достаточном количестве был хлеб насущный); в советское время у мужчин тоже была определенная роль, в основном сводящаяся к тому, чтобы быть хорошим работником, в то время как женщина была, в значительной степени, замужем не за своим мужем, а за государством; то в пост-советскую эпоху мужчины стали пытаться вернуть себе власть, и у некоторых это получается, но далеко не всегда (мягко говоря) они стремились вернуть себе ответственность за семью. До сих пор у многих работает заложенное в советское время убеждение, что жена с детьми “выживет и так” — ведь она тоже может работать и зарабатывать, а с детьми же тоже все всегда как-то устраивалось, значит, устроится и сейчас.

Одновременно с призывами к возрождению традиционных семейных ценностей растет и разводимость, и по России в среднем около четверти несовершеннолетних детей живет в семьях без отца. Достаточно остро стоит проблема неплатежей алиментов и их малого размера. А там, где отец есть, он часто зарабатывает не больше матери, при том, что хозяйственно-воспитательные заботы все равно на себя не берет. А государство, и на символическом, и на бытовом уровне, уже достаточно давно и где-то даже традиционно, предпочитает работать с матерью, особенно в проблемных ситуациях. Хотя, казалось бы, тот же женский алкоголизм, по мнению все тех же государственных экспертов, труднее поддается лечению, чем мужской… однако, видимо, “принуждение” мужчины к семейным заботам представляется еще более тяжелым – и одновременно каким-то не совсем правильным – делом…

Если попытаться представить все вышесказанное в виде некой схемы, то это будет выглядеть следующим образом.

Ранее, в СССР, как справедливо отметили А. Темкина и Е. Здравомыслова [3], существовал некий универсальный превалирующий официальный гендерный контракт “работающая мать”, подразумевающий, что каждая женщина в примерно равной степени должна выполнять функции матери-хозяйки дома – и работницы в “социалистическом производстве”. Сексуально-женственная сторона ее “обязанностей” при этом также была важна, но эта часть могла “выполняться” по остаточному принципу – в неких минимальных, особенно по нынешним представлениям, пределах, и только если получится.

В постсоветское время, как отмечают А. Темкина и А. Роткирх [4], единство распалось, и начали одновременно существовать несколько гендерных контрактов. Все они, впрочем, выросли из Советского, но в каждом получили преимущественное значение различные элементы:

1. Контракт “работающая мать” продолжил свое существование, но, по мнению авторов, работа стала занимать у этих женщин сравнительно больше времени, чем в предшествующую эпоху, поскольку требования на работе увеличились, а вместо закона о всеобщей занятости мотивировать к участию в рынке труда стала экономическая необходимость.

2. Контракт “женщина, ориентированная на карьеру” связан с еще большей вовлеченностью в работу и, соответственно, с более высокими заработками, позволяющими рыночным, коммерческим путем решать все вопросы домашнего хозяйства и заботы о детях и других членах семьи, по-прежнему в весьма малой степени вовлекая во все это мужчину.

3. Контракт “мать-домохозяйка”: эти женщины совсем оставили работу, для них приобрело большое значение материнство, забота, и регулирование семейных расходов и потребления.

4. И “спонсорский” контракт, представляющий собой фактически отношения мужчины и женщины, находящейся у него на содержании. В данной ситуации большое значение приобрели финансовые возможности мужчины и сексуальная, а также общая внешняя привлекательность женщины. Ее работа и материнство в таких отношениях или не предполагаются, или имеют очень несущественное значение.

Такая ситуация сложилась к концу 1990-х годов. Однако, изменения на этом не остановились. На взгляд автора данной статьи, к настоящему моменту ситуация складывается следующим образом:

1. Контракт с превалированием элемента “работа” продолжает подразумевать достаточно интенсивную деятельность на рынке труда; теперь это дает и больше денег, и, главное, позволяет вести ставший уже вполне нормативно приемлемым довольно приятный образ жизни – посещать рестораны с подругами, тратить деньги на модную одежду и т.д., заниматься фитнесом и заботиться о внешней привлекательности, и даже иметь дорогостоящие хобби. То есть женщины имеют возможность позволить себе гедонизм — то, что раньше могло быть привилегией только обеспеченных мужчин, и при этом за счет своего собственного заработка. Однако, и это, и работа, требует времени, причем очень много времени. Становясь, в определенных кругах, нормой, такая жизнь начинает уже быть, в некотором роде, предписываемым поведением. В результате, совмещать карьеру с материнством – теперь означает совмещать с ним и весь прилагающйся к карьере образ жизни, что становится все сложнее.

2. Контракт с превалированием роли домохозяйки все меньше основан на обеспечении быта, поскольку быт стал гораздо проще (к тому же именно быт, например, уборка квартиры, легче и дешевле всех остальных женских “функций” в настоящее время делегируется третьим лицам на коммерческой основе) и уже, видимо, не дает достаточных оснований для самоуважения и легитимации статуса неработающей женщины. Отчасти поэтому, как уже было подробно рассмотрено выше, стало увеличиваться значение других элементов деятельности оказавшихся в этой ситуации женщин – воспитания детей и внешней привлекательности. Образно говоря, контракт “борщ+уборка” в мало-мальски обеспеченных семьях преобразовался в контракт “секс+развитие”, где первое подразумевает значительные инвестиции усилий и денег (и не снившиеся советской эпохе) в “красоту”, а второе – подробно рассмотренное выше интенсивное материнство. В некотором смысле (в тех случаях, когда женщина еще и мать детей данного мужчины) в этот контракт преобразовалась и часть того, что можно называть “спонсорскими” контрактами.

3. Контракт “работающая мать” все чаще подразумевает случаи, когда женщина просто не может позволить себе не работать – потому, что ее никто другой не содержит, вследствие отсутствия отца или его недостаточных заработков. Однако, много и тех, для кого материнство и работа одинаково важны, в том числе, и на личностном уровне, но настоящей карьерой работа, по разным причинам, так и не стала. Все сложности жизни именно этой, прежде всего, категории женщин детально изложены выше – ведь именно им сложно организовать выполнение какой-то части своих функций на коммерческой основе, а, с другой стороны, времени у них тоже нет. Однако, необходимость более интенсивных, чем в советское время, инвестиций в свою привлекательность нормативно распространяется и на них тоже.

В целом, во всех вариантах (хотя конкретное сочетание относительного “размера” частей, очевидно, разное в каждом случае) выросло значение таких элементов, как работа, материнство, и секс/привлекательность, и снизилось значение бытовых “успехов” (ведь даже в бедных семьях сейчас есть достаточно много бытовой техники, и стало легче “добывать” и готовить еду). При этом “поле” нормативного материнства создано “профессиональными” мамами, поскольку именно они были наиболее заинтересованы в его развитии. А у всех остальных мам, которых все же по-прежнему большинство, не хватает временных и других ресурсов, чтобы соответствовать налагаемым этим полем требованиям.

В то же время, теперь уже и общественные институты также “перестраиваются” под неработающих матерей, отчасти вследствие рыночных законов, отчасти в результате целенаправленной традиционалистски ориентированной политики государства. Поэтому для большинства женщин, имеющих детей, возникает невыполнимая совокупность требований. Одновременно, стиль жизни молодых, неплохо зарабатывающих и бездетных женщин стал гораздо приятнее и привлекательнее, чем когда-либо раньше. Возникает социальное напряжение, связанное не с тем, что матерям сейчас живется хуже, чем в Советское время и ранее – объективно говоря, в отношении тяжелого физического труда им сейчас легко, как никогда; а с тем, что теперь так живут не все, и у женщин есть возможность сравнивать свою жизнь с жизнью тех, кто, совершенно не скрываясь, наслаждается “свободой от детей”.

При этом, с другой стороны, налагаемые современным нормативным материнством требования чрезмерны и искусственны. Немалое значение имеет и то, что раньше женщина все-таки выпадала из “строя” работников на более короткое время (хотя, возможно, как мать и превращалась в работника “второго сорта”) — а сейчас это время растягивается, достаточно часто, и на весь детсадовский период, и на время обучения ребенка в начальной школе.

Итак, относительно материнства как процесса воспитания и “выращивания” детей в России в настоящее время, можно сделать следующие предварительные выводы:

сейчас усиливается поляризация последствий жизненного выбора в поле гендерных контрактов;
поле материнства идеологически сформировано практически исключительно вовлеченными и даже “профессиональными” мамами;
происходит маргинализация остальных вариантов, хотя они по-прежнему составляют большинство, пусть и, возможно, не подавляющее;
государство пытается экономить на расходах в этой области, опираясь на господствующий дискурс, когда-то порожденный во многом самими женщинами (профессиональными мамами, но теперь значительно модифицированный государством к предполагаемой своей выгоде) – и теперь происходящее перестало устраивать даже большую часть интенсивно вовлеченных матерей;
такой неоконсервативно-неолиберальный смысл материнства, вероятно, становится одной из причин стабилизации увеличивающейся доли женщин, не рожающих ни одного ребенка за всю жизнь — если бы материнство продолжало оставаться, символически, лишь “еще одной стороной жизни” (как это воспринималось в советское время), на это, возможно, решилось бы значительно большее число людей, а вот как глобальный подвиг, заполняющий всю жизнь, да еще при том, что правила игры установлены не тобой – это не нравится практически никому.